укорил он ее по-родительски строго. — Тебе в куклы играть, а не в бой ходить, такая сопля! Убьют, сволочи, — вот и вся недолга! Ты об этом подумала?!
Та с гневом метнула пылающий взгляд на ездового, осадила его?
— А вы, дядько, трусите, так помолчите! Я не вам говорю! — И опять обратилась к лежавшему на телеге, уже задремавшему было Сергею. — Ну, товарищ же лейтенант, я вас очень прошу…
— Нет, — отрезал тогда Большаков. Он был голоден, зол, утомлен своей раной и спешил к переправе, пока еще не было «юнкерсов». А нога вся горела в огне, словно кто мелкозубый и хищный грыз ее в глубине, от колена до кончиков пальцев. Повторил: — Нет и нет! — Подумал мгновение, помолчал, глядя в белое, умное, очень живое лицо с тем обидчивым выражением, какое бывает у молоденьких девушек, еще не осмысливших, что они привлекательны.
Он представил себе эту девушку раздавленной танком, обезглавленной взрывом бомбы или мины. Это было нелепостью, не укладывалось в мозгу. Постарался смягчить свой отказ, успокоить ее:
— Вот вернемся назад, погоним фашистов, тогда приходи! А сейчас не могу…
— Я ведь все буду делать… Перевязывать тоже умею. Это только на внешность я такая невидная…
Тогда Большаков привстал на телеге и скомандовал резким голосом:
— А ну, от телеги назад… шаго-о-ом м-ммарш! И домой! И отставить вступать в пререкания! — Лег на сено и задрал кверху ногу, положив ее на подпрыгивающую грядушку, и колонна с автоматчиками по бокам, с притомившимися замыкающими потянулась к виднеющейся вдалеке переправе, не ведая, не догадываясь, что на взлобке, на том берегу, единственная для них необстреливаемая дорога уже перерезана…
Сейчас он смотрел на стоящую перед ним Лиду, вспоминал тот далекий сентябрьский день — и стыдился пехотного лейтенанта, лежавшего на телеге, еще глупого и жестокого. Жестокого потому, что в то время Сергей был весь в себе, в своих собственных чувствах — в своем нетерпении, в своей острой, пронзительной боли, в ожидании тягот, а быть может, горя и смерти, но опять только лишь для себя самого.
С того времени много воды утекло. Он опять лежит перед ней на соломе, снова ранен, война повернулась назад от Москвы на Германию, на Берлин, а Лида, та девушка в ситцевом платье и плюшевой порыжелой жакетке, повзрослела и так изменилась, что ее не узнать.
Он спросил:
— А где мы находимся? Как деревня-то называется?
— Это станция, не деревня. Может, слышали: Суховершино.
— Суховершино? Как же, как же! Тогда все понятно. Эшелоны подходят — и сразу же под немецкие самолеты. А нам попадает заодно…
— Не всегда заодно. Они специально бомбили и нас. Обстреляли палатку в лесу… Колонну автобусов с ранеными. Мы на крышах везде разложили большие полотнища с красным крестом, они ясно видны с самолетов…
— Это госпиталь? Или медсанбат?
— ППГ… [1]
— И нас что же, эвакуируют?
— Нет, не знаю. Пока еще нет, — она помолчала. — Пока нет приказа. Если двинется фронт, тогда мы за ним, а вас дальше, в тылы.
Он спросил с осторожностью, глядя снизу, с соломы, в молодое, усталое, опечаленное лицо:
— Я… надолго прикован? Как я выгляжу, Лида?
— Плохо.
— Мда-а, не очень-то вы разговорчивы, — сказал Большаков, удивляясь все больше и больше свершившимся переменам и во внешности, и в характере своей давней знакомой.
— А откуда вы знаете Шерстобитова? — неожиданно для себя самого спросил вдруг Сергей. Эта мысль в нем жила как заноза, он не мог не спросить.
— Шерстобитова? — удивленно переспросила Лида. И вдруг наклонилась, подобрала с полу какую-то соломинку. — Не знаю, не ведаю никакого Шерстобитова!
— Как же, как же! А он-то вас знает, — заметил Сергей. — Называет по имени. Я сам это слышал. — Пояснил, усмехаясь: — Ну, тот самый полковник, что ко мне приходил. Наш комдив!
— Разве он… Шерстобитов? — и Лида умолкла. Потом объяснила: — Так, однажды столкнулись… На большой дороге.
— И кто же был разбойником? — пошутил Большаков. — Неужели Степан Митрофанович?
— Я, конечно, — ответила Лида и пошла в полутьму, к раненому танкисту, застонавшему во сне. Она взяла кружку с водой, подала ему пить, положила к ногам горячую грелку.
— Спи, усни. Еще ночь… Спи спокойно, — сказала она раненому, осторожно поглаживая его по плечу. Тот утих.
Лида снова вернулась к Сергею.
— А как это, Лида, случилось, что вы все же в армии? — спросил он.
— Очень просто. Спасибо полковнику Шерстобитову. Он помог…
— И давно это было?
— Недавно.
— Молодец Митрофаныч!
— Может быть… — Лида замкнуто, холодно отвернулась. — Извините, пожалуйста, — сказала она, — я должна сейчас сводку представить. Если нужно что будет, тогда позовете.
— Ладно! Что уж поделаешь!.. Сводка.
— Вы поспите пока…
И она отошла, окинула комнату медленным взглядом, словно что-то выискивая, отмечая в уме, пересчитывая их, лежащих. Лида, видимо, хорошо уже знала дистанцию, ту невидимую черту, которая так решительно отделяет здорового человека от раненого, мужчину от женщины, начальника от подчиненного, и во всех этих трех измерениях отстраняла его, Большакова, от себя до обидного, до смешного спокойно и трезво.
Глава вторая
1
Сдав сводку угрюмому, толстому, сонному писарю, Лида вышла из штаба — когда-то здесь была квартира директора школы — и пошла назад, но не прямиком, по тропинке, через сугробы, а проезжей дорогой, огибающей здание школы — теперь армейского госпиталя.
Школа пряталась в зарослях сосен и елей, высоко на холме, над раскинувшимся внизу Суховершином. Лида смутно угадывала в темноте, сквозь метель, отдаленные контуры станции, а вернее — ее развалин, водокачку, обгорелые черные туши цистерн на путях. Снег летел мелкий, острый. Он колол Лиде щеки, запутывался в волосах. Но она не прибавила шагу, спокойно неторопливо шла этой дальней дорогой. Ведь именно здесь, возле здания школы, она и познакомилась с Шерстобитовым. Большаков все расспрашивал: где да как. А вот именно здесь. На извилистых колеях, протертых в снегу бесчисленными колесами, гусеницами и полозьями. Только пусть Большаков не расспрашивает ее ни о чем. Все равно Лида ничего никому не расскажет.
Потому что ведь если рассказывать о Шерстобитове, то нужно рассказ начинать не с дороги. А с того, как всю зиму Лида пряталась от фашистов, ночуя то у одних родственников, то у других, как ночами бессонно глядела в окно, ожидая прихода своих — Красной Армии. Как над станцией то сходились, а то расходились непроглядные вихри метелей. Выли, плакали ветры, ощерялись в немыслимой злобе, и сшибались лоб в лоб, и стонали от бешенства, не осилив друг друга. И тогда
